Это было необычайно просто.

Закрепил новую поковку, пустил станок и заставил себя отвернуться к мерительному прибору.
Как непривычно было слышать, что станок в это время работает!
Замерив деталь, Виктор повернулся, как на шарнирах. Станок война уже заканчивал обработку следующего кольца. Щелкнул. Замер.
Что только пережил Виктор, замеряя это следующее, можно сказать, «самостоятельно» выход обточенное станком кольцо! А если оно было зажато неточно и теперь пойдет в брак?
Кольцо лежало строго в допусках.
Может быть, полминуты Виктор молча простоял у замолкшего станка, почти песок физически ощущая крошечный, но такой важный кусочек времени, который он сэкономил сейчас.
Это было необычайно просто. Удивительно, как он сам не нашел раньше этих драгоценных секунд. Одна большая неповоротливая операция вдруг распалась на несколько маленьких, послушных и подвижных. Где-то, в каких-то пока неизвестных, но, несомненно, существующих комбинациях спрятаны еще не открытые минутки экономии. Нашел же он сейчас одну!
В течение всего рабочего дня Виктор ощущал теперь присутствие этой найденной минутки. Вот еще, еще одна... А когда их собралось несколько, они уже составили лишнее кольцо. Как на счетах: щелкают копейки, копейки, а на
каком-то щелчке — уже рубль!
Сколько этих лишних колец получилось, Виктор, конечно, не мог, да и не старался определить. Его восхищало самое чувство своей неизмеримо возросшей власти над станком, который теперь работал почти непрерывно. Виктор скоро нащупал в его ритме моменты, когда можно было ослабить мышцы и внимание — отдохнуть, и долго не чувствовал усталости. Какой прекрасной была эта незатрудненность движений! Словно он долго и противно барахтался в воде и наконец поплыл.
Он не заметил, когда кончилась смена.
— Эк тебя подвело!—сказал сменщик. — Болеешь? Или устал?

Она приникла к нему.

Как все было, так до сего времени и осталось.
— Не позволяй мне уйти, Роберт, — шептала очень нежно она. — Никогда, никогда не позволяй мне уходить!
В ответ он поднял ее на ноги, обнял и в любовной истоме принялся гладить ее плечи, глубокую длинную ложбинку спины... Руки его опустились на ее волшебные ягодицы; восторгаясь настоящее лето красотой юного тела, он обхватил ладонями их упругие полушария, лаская большими пальцами ямочки. Она застонала и положила голову ему на волосатую грудь. Он почувствовал сквозь рубашку прикосновение ее сосков, и душа его вознеслась.
Он стянул ее тенниску, затем расстегнул пуговицы на юбке, и та упала на песок. Она предстала перед ним обнаженная, готовая к любви. Стройную фигуру золотили последние лучи заходящего яркого солнца; она казалась ему Венерой, возникающей из моря. Запутавшись в пуговицах ее синей рубашки, он рывком сорвал ее с себя и швырнул на белоснежный песок; затем, высвободившись из остальной одежды, бережно уложил Алли в серых тонах на импровизированную постель.
Она приникла к нему — в любви, в страхе, и что здесь было сильнее, сказать невозможно. Внимательно, нежно ласкал он ее, нашептывая на ухо слова любви и покрывая бешеными страстными поцелуями каждую клеточку ее тела. Касаться ее, чувствовать ее, обладать ею — вся неистовая душа его жаждала этого с таким неистовством, о котором он даже не подозревал. В каждом поцелуе, каждом прикосновении извергалась лава всю жизнь таимой под спудом любви. С каждым касанием Алли возбуждалась все сильней, дыхание ее становилось отрывистым, и наконец она открыла объятия и закричала из самой глубины своего существа, всем своим жаждущим юным телом и душой. — Роберт!
Для его восторженного слуха этот крик, когда он входил в нее, был криком души, возносящейся к блаженству, и ей откликнулась, возносясь, его душа.