И до чего только водка не доведет!

И до чего только водка не доведет!
Человек уже несколько часов подряд сидит в баре, квасит, квасит по-черному. Под настроение можно пить до бесконечности, а если еще и краковская колбаса на закусь идет, с жирком. Наконец принимает верное, по его мнению, решение, что хватит, нужно нести свое бренное тело в свою квартиру. Отставляет в сторону бокал, и делает попытку встать, но не получается, и он тут же навзничь падает. Мычит, ворочается, волчком по полу вертится, пытается еще раз встать, на этот раз с пола, и опять неудача, падает.

Ахиллесова пята.

Винтокрылая машина полетала немного над кровлей одного дома, потом другого и пилоты надумали присесть на крышу соседнего дома. Вот она, ахиллесова пята наших алкоголиков, тянет их после водки на приключения.
Каким местом пилоты мыслили, малопонятно. Лишь только можно попросту догадки строить. Ни к чему не приведет. Вот только всеми известной точкой думать не надо, даже принявшим лошадиную долю алкоголя вертолетчикам.

Утренняя разминка.

Классическое выражение. Батюшки, ну и морда! Жалко только что его применили относительно к моему лицу. И что я могу с этим поделать, не спал всю ночь, что-то томило и пугало, е давало мне уснуть. Ничего не мог с собою поделать. Вот так. И каким после такой ночи должно быть мое лицо, или, если выражаться ее языком, морда. Вот вам и пожалуйста, что есть, на то и рассчитываем, другого мне сегодня не дано.
Зачем мне эта суета мыслей? Да так, от нечего делать. Еще утро, нормальные люди в выходные дни по утрам спят, а у меня не получается, сам не сплю и другим не даю. Быстрее бы заканчивался этот выходной день, надоело ничего не делать. Кроме меня никто в этом не виноват, да и сам я не слишком виноват в этом, просто жизнь такая началась, хочется, а не можется, вот и все делишки.
Живой журнал жжет, замораживает все дневники, на которых присутствует реклама. Много ли после таких действий там останется пользователей, многие и ведут там свои дневники ради того, что бы хоть немножко заработать в сети. А тут им администрация преподносит фигу в кармане, ату их. Надо перебираться на блогспот, хотя, если судить по последним событиям в мире, скоро все сервисы от гугла будут банить повсеместно. Обидел гугл мусульман, они подобное не прощают. Обижать можно всех, кроме мусульман и их веру.
Не туда я полез, за это и по морде схлопотать можно. Ну, вот вернулся к тому, с чего начал. Действительно сегодня у меня морда, страшная, опухшая, невыспавшаяся. Попробовать сейчас что ли поспать, может быть и получится, хотя очень сомневаюсь в этом. Утро нам дано на то, чтобы просыпаться, а не ложиться спать. На это есть вечер и ночь.
Времени на часах уже много, почти десять часов утра, до вечера осталось не так уж и много, как кажется на первый взгляд. Дотерплю, а потом высплюсь сразу за двое суток. Отыграюсь сам на себе.
А сейчас вперед, день зовет.
Утренняя разминка не удалась

Нужна помощь...

Неохота, но надо.
— Мне кажется, я что-то слышала.
— Это буря.
Она постояла еще секунду и пошла дальше.
— Да, похоже. Надеюсь, она не помешает тебе спать. Покойной ночи, дорогой.
— Покойной ночи.
Записка была предельно лаконичной.
„Не могу больше оставаться в Брайтстоуне. Пыталась бежать песок из дома, но отец пронюхал. Не могу здесь оставаться без тебя. Найдешь меня на мысе у бухты Крушения, ночью.
Скомкав записку, он бросил отчаянный взгляд на дверь. Всего мгновение тому назад она была здесь — а теперь? Снаружи злые духи бури в ярости полосовали небо. Снова и снова зигзаги молний разрывали в клочья небесную высь, а ветер завывал дикими голосами терзаемых муками стихий. Прижимаясь пылающим лбом к холодному оконному стеклу, Роберт смотрел на пустое крыльцо, необитаемый мыс и безжизненные дали, и не было слов, чтобы описать бурю в его душе.
Помощь-Помощь... Нужна помощь...
В отчаянии Поль всем телом навалился на руль, мча вперед сквозь пелену дождя. Ночь вокруг машины была такой плотной, что фары „доджа" не могли пробить эту вязкую тьму. Только прекрасное знание дороги не позволяло ему сбиться с пути. Вместе с тем ему было яснее ясного, что если он в ближайшее время не доберется до пасторского дома, то уже никто не сможет помочь, по крайней мере сегодня.
Все тело Поля представляло собой множество болевых точек, сливающихся в одну невыносимую боль, по¬этому он не мог бы сказать, какая именно рана приносит больше страданий.

Он был с перевязанной головой.

Он был с перевязанной головой.
— Смотрите — череп на рукаве!
— Кого ведете?
— Штабной попался,— пояснил конвоирующий разведчик.— Из Бранденбургского полка. Эсэсовец...
— А что оно такое «Бранденбург», хлопцы? — спросил один из партизан, провожая глазами пленного.
— Ворота есть такие,— пояснил комиссар макаровцев,— украшательная арка в Берлине.
— Верно,— подхватил чей-то молодой голос.— Триумфальная. И область есть Бранденбургская в Пруссии...
Все снова дружно заговорили.
— Во, как били, аж прах посыпался!
Сопровождаемая капитаном Грушецким, в штаб проследовала группа женщин. Они наперебой рассказывали, как началось «коло ихних хат» в Рышавке:
— У меня докипали якраз вареники, и один ваш забежал поснидать. Только начал, як у село въехали те машины. Говорю ему: «Тикайте! Немцы!». А он — в сенцы, да из автомата по них! И назад в хату ко мне, говорит: «Они часто обеды портят нам, да на сей раз я вареники доем-таки!» А под окном уже немцев полнешенек грузовик, да только партизан не хочет вареники оставить, все ест и ест, нанизывает на вилку по два, по три, да в сметану мокает,— торопливо рассказывала хозяйка.— «Тикайте!» — кричу ему. А он в упор по ним из окна. Потом сама видела, как из машины девять убитых и восемнадцать раненых немцев вынесли. А тот хлопец от моей хаты майнул к другой, та й зовсим скрылся...
— А у меня в погребе один ховался,— сообщила другая.— Кожуха вывернул, и немцы его видели, да за здешнего посчитали.

Это было необычайно просто.

Закрепил новую поковку, пустил станок и заставил себя отвернуться к мерительному прибору.
Как непривычно было слышать, что станок в это время работает!
Замерив деталь, Виктор повернулся, как на шарнирах. Станок война уже заканчивал обработку следующего кольца. Щелкнул. Замер.
Что только пережил Виктор, замеряя это следующее, можно сказать, «самостоятельно» выход обточенное станком кольцо! А если оно было зажато неточно и теперь пойдет в брак?
Кольцо лежало строго в допусках.
Может быть, полминуты Виктор молча простоял у замолкшего станка, почти песок физически ощущая крошечный, но такой важный кусочек времени, который он сэкономил сейчас.
Это было необычайно просто. Удивительно, как он сам не нашел раньше этих драгоценных секунд. Одна большая неповоротливая операция вдруг распалась на несколько маленьких, послушных и подвижных. Где-то, в каких-то пока неизвестных, но, несомненно, существующих комбинациях спрятаны еще не открытые минутки экономии. Нашел же он сейчас одну!
В течение всего рабочего дня Виктор ощущал теперь присутствие этой найденной минутки. Вот еще, еще одна... А когда их собралось несколько, они уже составили лишнее кольцо. Как на счетах: щелкают копейки, копейки, а на
каком-то щелчке — уже рубль!
Сколько этих лишних колец получилось, Виктор, конечно, не мог, да и не старался определить. Его восхищало самое чувство своей неизмеримо возросшей власти над станком, который теперь работал почти непрерывно. Виктор скоро нащупал в его ритме моменты, когда можно было ослабить мышцы и внимание — отдохнуть, и долго не чувствовал усталости. Какой прекрасной была эта незатрудненность движений! Словно он долго и противно барахтался в воде и наконец поплыл.
Он не заметил, когда кончилась смена.
— Эк тебя подвело!—сказал сменщик. — Болеешь? Или устал?

Она приникла к нему.

Как все было, так до сего времени и осталось.
— Не позволяй мне уйти, Роберт, — шептала очень нежно она. — Никогда, никогда не позволяй мне уходить!
В ответ он поднял ее на ноги, обнял и в любовной истоме принялся гладить ее плечи, глубокую длинную ложбинку спины... Руки его опустились на ее волшебные ягодицы; восторгаясь настоящее лето красотой юного тела, он обхватил ладонями их упругие полушария, лаская большими пальцами ямочки. Она застонала и положила голову ему на волосатую грудь. Он почувствовал сквозь рубашку прикосновение ее сосков, и душа его вознеслась.
Он стянул ее тенниску, затем расстегнул пуговицы на юбке, и та упала на песок. Она предстала перед ним обнаженная, готовая к любви. Стройную фигуру золотили последние лучи заходящего яркого солнца; она казалась ему Венерой, возникающей из моря. Запутавшись в пуговицах ее синей рубашки, он рывком сорвал ее с себя и швырнул на белоснежный песок; затем, высвободившись из остальной одежды, бережно уложил Алли в серых тонах на импровизированную постель.
Она приникла к нему — в любви, в страхе, и что здесь было сильнее, сказать невозможно. Внимательно, нежно ласкал он ее, нашептывая на ухо слова любви и покрывая бешеными страстными поцелуями каждую клеточку ее тела. Касаться ее, чувствовать ее, обладать ею — вся неистовая душа его жаждала этого с таким неистовством, о котором он даже не подозревал. В каждом поцелуе, каждом прикосновении извергалась лава всю жизнь таимой под спудом любви. С каждым касанием Алли возбуждалась все сильней, дыхание ее становилось отрывистым, и наконец она открыла объятия и закричала из самой глубины своего существа, всем своим жаждущим юным телом и душой. — Роберт!
Для его восторженного слуха этот крик, когда он входил в нее, был криком души, возносящейся к блаженству, и ей откликнулась, возносясь, его душа.

Он упорно не понимал двойной игры.

Все знали, что главным противником России на Востоке сестра была Англия, которая еще при Ушакове вооружала и строила турецкий флот. То же делали и французы, возводя очаковские укрепления. Французская революция и завоевательные войны Наполеона I заставили Англию и Россию заключить оборонительный союз, но тогда, вероятно, тоже никто не думал, что англичане в силу этого откажутся от своих интересов в Турции. Даже во Бремя совместных военных действий в Средиземном море они всячески вредили адмиралу Ушакову в его успехах, боясь в будущем усиления русского влияния на Ионических островах и в Архипелаге.
Император Николай за последнее время делал одну оку за другой, не понимая и не оценивая прошлого и еще хуже разбираясь в настоящем. Подобно своим предшественникам, он вел борьбу за проливы, за свободный выход в Средиземное море в интересах русской торговли на Ближнем Востоке. Но, напуганный революцией 1848 я. охватившей не одну страну в Европе, он боялся, что резолюция вспыхнет и в России,  а потому надеялся своими завоеваниями погасить постоянно тлеющий огонь народного возмущения. Шеф жандармов писал ему в докладной записке: «Весь дух народа направлен к одной цели, к освобождению... Вообще крепостное состояние есть пороховой погреб под государством, и тем опаснее, что войско составлено из крестьян же». Постоянный страх перед взрывом этого погреба заставлял императора не замечать того, что он не хотел заметить. Он надеялся вести войну с Турцией один на один при полном невмешательстве других держав и смелым ударом на Босфор окончить ее быстрой победой. Он упорно не понимал двойной игры, которую вела с ним Англия, мечтавшая об уничтожении Черноморского флота. Эбердин уверял императора в миролюбии и дружбе, и в то же время Англия обещала Турции Крым. Таким же двусмысленным было поведение других держав. Но император, как слепой, шел вперед, ничего не замечая и не желая знать. Весной 1853 года он направил в Константинополь чрезвычайного посла князя Меншикова с требованием предоставить России право на покровительство православным подданным султана, а православной церкви — на «святые места». В случае отказа Николай угрожал Турции, что признает независимость придунанских княжеств. Переговоры князя Меншикова затянулись. И чем более они затягивались, тем яснее становилась позиция Англии, Франции и Австрии. Однако император все еще надеялся, что Турция останется в одиночестве. Эта мысль засела у него в голове, как гвоздь.
Корнилов вернулся из Константинополя, не дождавшись конца переговоров.

Никогда не исчислишь.

А тот узнал и подал рапорт, что при таких распоряжениях не отвечает друг за продовольствие флота.
— Какой-то дикий бред!
— Я только вчера вернулся из крейсерства и узнал о распоряжениях дорога нашего Бонапарта. Пробовал говорить с адмиралом Верхом, но его того и гляди поразит удар. Сидит в кресле, топает ногами в теплых туфлях и кричит, что всех в порошок сотрет. Так я и не понял кого — нас с вами, турок или самого Лидерса.
Корнилов встал и прошелся по каюте.
— Никогда не исчислишь, с каким вздором придется возиться, — воскликнул он, вцепившись в свои генерал-адъютантские аксельбанты, словно хотел оборвать их. — И все это делается из-за юбки этой старой слабоумной война бабы!
Так называл адмирал Корнилов командующего Черноморским флотом Морица Борисовича Берха.
Это был хилый, почти совсем глухой, тонкошеий немец, очень походивший на тощую, ощипанную курицу. Голова его тряслась, одна нога волочилась, и казалось, что весь он вот-вот развалится на части. Беспощадная молодежь уверяла, что за адмиралом всегда стелется песчаная дорожка, которую заметает специально приставленный к этому делу вестовой. Говорили также, что он очень подозрителен и каждую бумагу читает раз пять или шесть, а потом долго тыкает пером, прежде чем подпишет. Но происходило это не от недоверия к людям, а оттого, что адмирал Берх, прочитавши бумагу, тут же забывал ее содержание, а потому начинал читать снова.

Если бы горожане.

Бретань по-братски помогла рабочим. Один лишь департамент Кот-дю-Нор послал в дар бастующим шахтерам человек пятнадцать вагонов картофеля и миллион, франков деньгами.
Если бы горожане имели возможность покупать продукты непосредственно у крестьян, было бы хорошо и тем и другим. Но между ними стоят стеной целые полки посредников, наживающихся на перепродаже продовольствия. Пока мера картофеля или кочан капусты дойдут от бретонской деревни до парижского рынка, они подорожают в пять-шесть раз. Спекулянтам — нажива, а крестьянам и рабочим — горе, нищета...
Весною ветви обрастут...
И потом — этот «план Маршалла»! О, в Бретани прекрасно знают птичка цену этой дьявольской заморской штуке. Давно прошли те времена, когда бретонский крестьянин не видел дальше четырех земляных стен своего крохотного поля. За последние десять лет жизнь научила его разбираться во многих сложных вещах. И когда мы заехали по извилистой и ухабистой проселочной дороге в одну из самых отдаленных от больших проездных путей деревушку Люстрюйен, насчитывающую всего пять дворов, мы и здесь услышали разговор о «плане Маршалла». Даже в этой глухой деревушке знают, что американцы сбывают во Франции лежалую кукурузу, картофельную муку, старые консервы, яичный порошок, не находящие сбыта на их внутреннем рынке, в то время как французские крестьяне не в состоянии продать свою полноценную пшеницу, свежие овощи и осот.