Она приникла к нему.

Как все было, так до сего времени и осталось.
— Не позволяй мне уйти, Роберт, — шептала очень нежно она. — Никогда, никогда не позволяй мне уходить!
В ответ он поднял ее на ноги, обнял и в любовной истоме принялся гладить ее плечи, глубокую длинную ложбинку спины... Руки его опустились на ее волшебные ягодицы; восторгаясь настоящее лето красотой юного тела, он обхватил ладонями их упругие полушария, лаская большими пальцами ямочки. Она застонала и положила голову ему на волосатую грудь. Он почувствовал сквозь рубашку прикосновение ее сосков, и душа его вознеслась.
Он стянул ее тенниску, затем расстегнул пуговицы на юбке, и та упала на песок. Она предстала перед ним обнаженная, готовая к любви. Стройную фигуру золотили последние лучи заходящего яркого солнца; она казалась ему Венерой, возникающей из моря. Запутавшись в пуговицах ее синей рубашки, он рывком сорвал ее с себя и швырнул на белоснежный песок; затем, высвободившись из остальной одежды, бережно уложил Алли в серых тонах на импровизированную постель.
Она приникла к нему — в любви, в страхе, и что здесь было сильнее, сказать невозможно. Внимательно, нежно ласкал он ее, нашептывая на ухо слова любви и покрывая бешеными страстными поцелуями каждую клеточку ее тела. Касаться ее, чувствовать ее, обладать ею — вся неистовая душа его жаждала этого с таким неистовством, о котором он даже не подозревал. В каждом поцелуе, каждом прикосновении извергалась лава всю жизнь таимой под спудом любви. С каждым касанием Алли возбуждалась все сильней, дыхание ее становилось отрывистым, и наконец она открыла объятия и закричала из самой глубины своего существа, всем своим жаждущим юным телом и душой. — Роберт!
Для его восторженного слуха этот крик, когда он входил в нее, был криком души, возносящейся к блаженству, и ей откликнулась, возносясь, его душа.